— Неужели среди студентов есть стукачи? — спросила Аида.

— Если на нашем курсе появится, мы его быстро выловим, — сказал Сантьяго.

— Поступи сначала, — сказала Аида. — Ну, погоняй меня еще немножко.

Но чуть только пошли они по кругу и по билетам, из аудитории в своем тесноватом синем костюмчике медленно вышел Хакобо, улыбающийся и разочарованный: это не экзамен, а детские игрушки, Аиде совершенно нечего волноваться, председатель комиссии — химик и в гуманитарных предметах разбирается меньше нас с вами. Только надо не мямлить, а отвечать уверенно, без запинки — тогда не срежут. Ты подумал, Савалита, что он с тобой дела иметь не будет, но когда вызвали Аиду и они, проводив ее до дверей аудитории, снова сели на скамейку и стали разговаривать, оказалось, что ты ошибся. Ты перестал ревновать, думает он, ты испытывал восхищение. Хакобо окончил гимназию два года назад, а в прошлом году не поступал, потому что заболел брюшным тифом, говорил он веско и гладко, каждое слово — как удар топора. Империализм, идеализм — и голова у тебя пошла кругом, как у дикаря, увидевшего небоскреб, — материализм, общественное сознание, аморальность. Когда поправился, стал захаживать на филологический, записался в Национальную библиотеку — и все-то он знал, и на все-то он мог ответить, и говорил он о чем угодно, думает он, только не о себе. В какой гимназии он учился? Не еврей ли он? Есть ли у него братья или сестры? Где он живет? Хакобо, не раздражаясь, пространно и холодно объяснял, что АПРА — это реформистское движение, а коммунизм означает революцию. А Хакобо испытывал ли когда-нибудь к нему эту смешанную с уважением ненависть, думает он. Изучать он будет юриспруденцию и историю, и ты остолбенело слушал его: вместе, вместе учиться, вместе организовывать тайную печатню, уходить в подполье, сражаться, готовить революцию. А что он о тебе думал, думает он, что подумал бы сейчас? Подошла сияющая Аида: билет ей попался пустяковый, экзаменаторы даже устали ее слушать. Они поздравили ее, закурили, вышли на улицу. Автомобили ехали уже с зажженными фарами, легкий ветерок приятно холодил разгоряченные лица. Они говорили без умолку, еще не остыв от пережитого волнения, спустились по Асангаро в Университетский парк. Аида хотела пить, Хакобо проголодался, почему бы нам не посидеть где-нибудь? Удачная мысль! Я вас приглашаю! — воскликнул Сантьяго, и сейчас же получил от Аиды: как все-таки глубоко въелась в тебя буржуазность. Мы ходили в эту тошниловку на улице Кальмена, но не для того, чтобы есть, а чтобы поделиться друг с другом своими грандиозными планами, думает он, где мы спорили до хрипоты, где мы становились друзьями. Никогда больше не было такого радостного возбуждения, такой душевной открытости. И дружбы такой тоже не было, думает он.

— В полдень и по вечерам тут не протолкнуться, — сказал Хакобо. — После занятий весь университет сюда подваливает.

— Я хочу вам сразу сказать, — Сантьяго сглотнул, стиснул под столом кулаки, — чтобы вы знали: мой отец, ну, в общем, он — за режим.

Они замолчали и переглянулись, и переглядывание это продолжалось целую вечность. Сантьяго физически ощущал бег секунд и уже сожалел, что у него вырвалось это признание. Я ненавижу тебя, папа.

— Мне приходило в голову, что ты в каком-то родстве с этим Савалой, — сказала наконец Аида с печальной и сочувственной улыбкой. — Но не все ли равно: отец это отец, а ты — это ты.

— Самые великие революционеры были выходцами из буржуазных классов, — насупясь, ободрил его Хакобо. — Они порывали со своей средой и принимали идеологию пролетариата.

Хакобо привел несколько примеров, и, покуда взволнованный, думает он, благодарный Сантьяго рассказывал, какие схватки были у него с попами в гимназии, какие споры о политике кипели с отцом и одноклассниками, просмотрел лежавшие на столе книги: «Условия человеческого существования» [27] — интересно, но уж больно приземленно, а «Ночь миновала» вообще не стоит читать, автор — антикоммунист.

— Да нет, это же только в самом конце, — возразил Сантьяго. — Он разозлился на то, что партия не помогла ему вызволить жену от нацистов.

— Еще хуже, — объяснил Хакобо. — Сентиментальный ренегат.

— Разве революционер не имеет права быть сентиментальным? — спросила Аида, погрустнев.

Хакобо немного подумал и пожал плечами: наверно, имеет.

— Но хуже ренегатов ничего не может быть, — добавил он. — Вот возьмите АПРА. Революционер идет до конца, иначе это не революционер.

— Ты — коммунист? — спросила Аида так, словно хотела узнать, который час, и Хакобо на мгновение смешался: щеки его порозовели, он оглянулся по сторонам, прокашлялся, оттягивая время.

— Я — сочувствующий, — отвечал он осторожно. — Партия объявлена вне закона, войти с ними в контакт не так-то просто. И потом, чтобы стать коммунистом, надо многому научиться.

— Я тоже сочувствующая, — в восторге объявила Аида. — Как здорово, что мы встретились!

— И я тоже, — сказал Сантьяго. — Я плохо знаю марксизм, хотел бы разобраться получше. Да только где, как…

Хакобо поочередно заглянул им в глаза, впился в Сантьяго, потом в Аиду долгим, пронизывающим взглядом, словно прикидывая, достаточно ли они искренни и надежны, потом снова посмотрел по сторонам и подался вперед: есть один букинистический магазинчик, здесь, в центре. Он на него набрел совершенно случайно, зашел полюбопытствовать, пролистал кое-какие книжки, и тут вдруг обнаружились старые номера интереснейшего журнала — называется он, кажется, «Советская культура». Запрещенные книги, запрещенные журналы — Сантьяго увидел полки, набитые литературой, которая не продается в книжных лавках, томами, которые полиция изымает из библиотек. Под сенью изъеденных сыростью, покрытых паутиной стен, глухими ночами, при свете какой-нибудь самодельной плошки они будут изучать эти взрывоопасные книги, обсуждать их и конспектировать, делать рефераты, обмениваться идеями — читать, просвещаться, порывать с буржуазией, обретать и брать на вооружение пролетарскую идеологию.

— А еще журналы там есть? — спросил он.

— Кажется, есть, — ответил Хакобо. — Можем вместе туда сходить. Да хоть завтра.

— А еще можно пойти на какую-нибудь выставку или в музей, — предложила Аида.

— Конечно, — сказал Хакобо. — Я в Лиме ни в одном музее не был.

— И я, — сказал Сантьяго. — Пока занятия не начались, надо всюду побывать.

— Отлично: по утрам будем ходить в музеи, а потом пошарим у букинистов, — сказал Хакобо. — Я их много знаю, может быть, отыщется там кое-что интересное.

— Революция, книги, музеи, — говорит Сантьяго. — Видишь, до чего я был чист тогда?

— А я думал: это значит — без бабы обходиться, — говорит Амбросио.

— И еще в кино сходим, на что-нибудь стоящее, — сказала Аида. — Пусть буржуа Сантьяго нас пригласит.

— Стакана воды не дождешься, — сказал Сантьяго. — Ну, так куда мы завтра и когда встречаемся?

— Ну, сынок, — сказал дон Фермин. — Очень трудно было? Выдержал, как по-твоему?

— В десять, на площади Сан-Мартин, — сказал Хакобо. — На остановке «экспрессов».

— Кажется, выдержал, — сказал Сантьяго. — Так что не надейся увидеть меня когда-нибудь в Католическом.

— Уши бы тебе надрать за твое злопамятство, — сказал дон Фермин. — Неловко, ты ведь у нас теперь университетская штучка. Ну, обними меня.

Ты не спал всю ночь, думает он, и Аида, наверно, тоже не спала, и Хакобо. Все двери были распахнуты настежь, думает он, когда же и почему же стали они захлопываться одна за другой?

— Все-таки добился своего, поступил в Сан-Маркос, — сказала сеньора Соила. — Полагаю, теперь ты доволен.

— Я очень доволен, мама, — сказал Сантьяго. — И больше всего тем, что мне никогда больше не придется вращаться в приличном обществе. Ты не можешь себе представить, до чего я доволен.

— Если тебе уж так хочется превратиться в чоло, не в Сан-Маркос надо было поступать, а стать работягой, — сказал Чиспас. — Ходил бы босой, никогда бы не мылся, разводил бы вшей. Академик!